Планета школ

В моей памяти осталось, толи совсем немного, толи вовсе ничего не осталось о том, как впервые на сером клочке бумаги, непонятным и кривым почерком, смутно напоминающим зигзагообразную дымовую завесу от падающего самолета, мной были выведены по-детски рифмованные строчки о грустном осеннем дереве, застланном у корней бронзовой периной. Именно тогда и началась в моей жизни «эпоха» зачеркивания, разорванных в клочья листов, слез и вечной любви к поэзии – привычное для поэта начало стихотворного пути.
От автора

«Вновь долгое и беспокойное ожидание, стихия запаздывает где-то по пути к облакам, и сколько еще? Часы будто стоят; а я там, где все не для меня. Еще немного и гром разразится за полем боя, на отвесных оврагах, невидимых даже со склона красной горы. Как будто отсчитывая метры… Во мне!... Не страшно, жду… Не чувствую диалога со словами. Терпкая тишина, будто все разлетелись на крыльях ветра, как новенькие купюры из заношенного чемоданчика.

Где вы, те, что окрыляли Посейдона? Что обгоняли в ноябре, при свете луны, огненную колесницу Зевса, с раскаленными чертами лица? Я поэт???»

Оглушающий рев с улиц небесного бунта… Да! И это свершилось, ответа небыло; того предательского ответа, который должен был разразиться подобно грому, вселенная не услышала. Только маленькие вертикальные речки полились по холодным щекам и одурманенные губы, словно лепестки мака, тихо шептали:

Пророчество пространственных колец -
Потухший нимб в объятиях стихии.
В недвижном взгляде – тающий свинец
И влажные глаза – дождем сухие.

— Я прошу, Амата, тебя, не улетай, ведь… Ты хочешь, чтобы я тоже стал жестоким? – голос его сорвался, а взгляд, словно с испугу зацепился за свет тусклого фонаря, провожая бьющие по каркасу слезы. Он широко раскинул руки, так альбатросы парят над волнами за два часа до шторма, по его лицу пробежала надежда, но исчезла тот же час, как он произнес: «Мне очень нужно тебя увидеть, Амата. Иначе зачем ты посылала мне этот ливень. Я не рад ему, посмотри, если ты хочешь знать; и ни одна звезда на небе сейчас не нуждается в столь буйном затмении, когда сердце бьется само собой, как старинные механические часы, а все слова, что ты когда-то дарила, стекли в неизвестность по черному асфальту».

Он медленно опустился на колени, казалось, он начинал сливаться с дождевыми потоками во единое, исчезая в мелких проталинах на широкой дороге. Его лицо было мрачным и холодным, но все же, крошечное желание последнего глотка воздуха не покидало его, как не покидает смертельно раненного на дуэли, умирающего по воле жестокой судьбы. По рукам, словно электрические разряды, пробегала мелкая дрожь, но лихорадки у него не было… у него никогда не было лихорадки… это было желание, желание поймать бежавшую в последний раз, может быть, и теперь уже на самом деле раствориться в соленом потоке, добившись в жизни лишь смерти, подобной крошечной капле.

И влажные глаза – дождем сухие… - эхо, затаптываемое стремительным потоком, вскоре осталось лишь в прошлом.

— Амата!

— Ты – великий поэт, но ты глуп и жалок. Убываешь себя, сидя на коленях и захлебываясь дождем. Ты вправе решать сам, как завершить свою судьбу, но помни, что ты рожден и существуешь на Земле, чтобы в один прекрасный момент стать хотя бы маленькой искрой в миллионах бьющихся сердец, решивших, что их последний путь, такой же как и у тебя, — она посмотрела на него, как жаждущий тепла смотрит на разгорающийся огонь в камине. — А теперь взгляни мне в глаза, — свинцовый взгляд упал на ее крылья. — Ты по-прежнему считаешь меня жестокой?

— Ты не моя, Амата. Ты против меня и если…

— Я хочу услышать от тебя всего одно слово.

— Когда я все же написал тот «Серебряный шар», будь он проклят, я, словно перед смертью, начал вспоминать и сотни сожженных на костре черновиков и груды состарившихся от работы словарей и, вонзившийся в палец, осколок от разбитой чашки, на которой было написано имя единственной, ангелоподобной. Это был печальный конец перед началом новой, как мне казалось тогда, неземной жизни. Я решил посвятить себя поэзии, залечь в этой словесной пещере навсегда, но ты выбросила меня как грязный и неотшлифованный камень, в воду, где действительно, миллионы таких, как я… Надежда тоже умерла,— он замолчал, но сердце его билось так, как будто ожидало чего-то, и он смутно догадывался чего, но… боль страшно одолела его.

— Поднимись с земли и протяни руки к небу. — Он, казалось, хватался за порывы ветра, медленно поднимаясь с того места, где теперь плавно бежали холодные ручейки. — Иди за мной, — нет, он не был похож на зомби из дикого африканского племени, про которых читал еще в детстве, он просто ошибся и поверил вновь, уводящей его по мокрой дороге. Надежда еще жила и ждала нового восхода солнца.

Она порхала между каплями дождя, словно бабочка над майским цветком. Они направлялись по длинному, пропахшему мокрым деревом, коридору, который с каждым с шагом и взмахом крыла становился все темнее и темнее. По телу начинала пробирать дрожь, но в порыве последнего и единственного он продолжал идти за своей музой, устремившись взглядом к крошечному светлому пятну, к которому на сотни метров тянулись маленькие световые стрелы. Это была жизнь, новая, рожденная с новыми надеждами.

Спасенье полусонной тьмы,
Раздавленной в следах ушедших стрелок.
И так печально обмелевший дым
Уходит по-английски в небо.

В кристальной воде дрожала луна. Все погрузилось в долгожданную тишину ночной увертюры, перебиваемую вариациями капели. Расплескалось зелье Морфея.

— Прости, Амата!... — вдоль дороги стремительно разлетались уставшие холодные капли.